РЕЙН Евгений | Поэзия XX века | Антология Нефертити

Евгений РЕЙН


30 декабря

В новогодних сумерках московских -
чвак и чмок.
Вот бреду я вдоль витрин раскосых
под снежок.

Ты мне говоришь: "Уже недолго -
наш чердак".
Мех намок, и так тепло и колко.
Видишь флаг?

А за ним прожектор в поднебесье?
Но молчок!
А на Патриарших конькобежцы -
чик и чок.

Вот придем и разогреем чаю,
ляжем спать.
Ангел мой, я и сейчас не знаю,
что сказать.

Погоди, наступит год богатый,
схлынет бред.
Завернись тогда в
густой, мохнатый
старый плед.
Прислонись последний раз щекою
навсегда.
Я хотел бы умереть с тобою?
Нет и да.


В северной деревне за седьмым перекатом…

В северной деревне за седьмым перекатом
я обходил свекловичное поле
с изгнанником под пунцовым закатом
в необременительной, неопределенной неволе.

На нем был ватник, кирза, ушанка,
на мне - городское бесцветное отрепье,
и осень, застенчивая приманка,
уже развесила великолепье.

Глядя на крайнюю избу с огнями,
мы торопились к очагу и хлебу,
и что-то тихое между нами
по нитке дождя поднималось к небу.

И было поздно, но долго-долго
мы не могли добрести до приюта.
И кто-то сказал: "Это странно. Только
одна здесь минута, ходьбы минута".

А мы никак не могли добраться,
нас черти водили с нечистыми всеми.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но ты сумел благодати дождаться
и первым вошел в темные сени.



В темном блеске

Н.
По железу ранним утром в темном блеске
чешет дождь, я поднимаю занавески.

Вот он, мой неотвратимый серый город,
дождь идет, как заводной и верный робот.

Ну, чего тебе в такое утро надо,
ранней осени бессмертная прохлада,

поздней жизни перекопанная нива,
линза света - переменчивое диво?

Здесь и зелень, и багряно-золотое,
мел и темень, да и прочее любое.

Все, что было, все, что стало и пропало:
думал - хватит, а выходит - мало, мало!

Пусть идет он, этот дождик, до полудня,
да и вечером, и ночью - вот и чудно!

Пусть размочит, размягчит сухую корку,
пусть войдет до самой смерти в поговорку.

И пока он льет, не зная перерыва,
все, что было, поправимо, нежно, живо.
 


Вологда

В провинциальном городе чужом,
Когда сидишь и куришь над рекою,
Прислушайся и погляди кругом.
Твоя печаль окупится с лихвою,

Доносятся гудки и голоса,
Собачий лай, напевы танцплощадки.
Не умирай.
Доступны небеса
Без этого.
И голова в порядке.


Весь день дождь

Целый день неуемный дождь над заливом,
Бьет с небес по лаврам, акациям, розам.
Чуть устанет и - с минутным перерывом -
начинает, усыпляет, как наркозом.

И приходится сидеть мне у веранды
и глядеть, как волны, точно мериносы,
всей отарой выбирают варианты:
сдать руно - как будто выплатить партвзносы.

Этот блок большевиков и беспартийных
мне понятен, и я сам оттуда родом,
только луж овальных, круглых, серповидных
стало больше, и глядят они болотом.

Что же делать? Надо, стало быть, сушиться,
натянуть фуфайку, выпить рюмку,
и с дождем, выходит, можно нам ужиться,
влиться в струйку, вытянуться в струнку.

А всего вернее, может, затвориться,
пусть лукавит, соблазняет и лепечет,
что подмочено - уже не состоится.
Дождик знает, что там чет, а что там нечет.

В этот бред, капель древесную, дремоту
он подбавит два-три слова, две-три капли,
засыпание, забвенье, позолоту:
как бы, будто, словно, славно, вроде, вряд ли...


Вильна

Все сменилось - и карта, и флаг, и вывеска,
но, спросонья глянув в распахнутое окно,
ты вполне утешаешься, в окружной панораме выискав
те же шпили и купол, прибавленный к ним заодно.

Казимир, Иоанн, Михаил, Кафедральный - вполне достаточно,
чтоб отпущенных лет свысока не считать ни во что,
и рукою махнув на «потеряно» и на «растрачено»,
различить благодушно всей жизни своей решето.

Слава Богу, вот здесь, в этой комнате то же художество,
недочитанный Пруст и дотла прогоревший камин,
значит, время все терпит, и ты все готовишься
рассказать, как попало, то, что знаешь на свете один.

День пройдет сам собой, непременно коварно нашептывая:
«Ничего, ничего, что ты маешься? Все впереди.
Неужели не знаешь, до чего эта доля почетная?
Время терпит, и ты погоди!...»


Перекрещенье дорожек и заляпанные колонны…

Перекрещенье дорожек и заляпанные колонны,
первая сигарета, последняя сигарета,
а я еще помню песни довоенного патефона,
и никогда в этом месте не кончается лето.
Кто-то стоит и курит, опираясь на палку,
кто-то стоит и шепчет, рифму в ночи подбирая,
но ничего не значит и ничего не жалко,
кроме того, что будет «рая – Бахчисарая».
Если сюда приехать, надобно запереться,
пить перед завтраком водку, играть в «дурака» по копейке,
и отворить в заборе диагональную дверцу,
как черный ход и родную в твои небеса лазейку.


По долгим залам полумрака…

По долгим залам полумрака
шла венецейская страда.
Едва тащилась колымага,
и расступалась пустота

стеклянного дождя Мурано,
туманов, павших от Пьяцетт.
И было поздно или рано -
я б не решился дать ответ.

Гиганты там на наковальне
отсчитывали каждый час,
Сан-Марко был еще овальней,
еще причудливей как раз.

И если надо затеряться,
пропасть, погибнуть навсегда,
то следовало здесь остаться,
но это вовсе не беда.

Поскольку эта жизнь иная,
а первая уже была,
поскольку тропка пристяжная
тебя к лагуне привела,

поскольку этот свет и сумрак
не означают ничего,
а только призрак, только спутник,
бесчувствие и волшебство.


Сидя в Нью-Джерси, в Айронии - тихой, пустой деревеньке…

Сидя в Нью-Джерси, в Айронии - тихой, пустой деревеньке,
глядя, как гуси над нею летят из Канады,
я опускаю в копилку, как медные деньги,
темные дни, и, пожалуй, иного не надо.

Может быть здесь наконец-то окончен экватор;
духа набраться - а стоит ли вновь в кругосветку?
Сила земная уже не скрывает характер:
хватит, не надо, меня не бери в разведку.
Пусто в саду, ни огня и ни шороха в доме,
кто-то выходит из леса и молча стоит за спиною.
Но никого я не жду, никого не приветствую кроме,
кроме тебя, а тебя разлучили со мною.

Пусто в Айронии, пусто на том и на этом
свете, и некому крикнуть: "Послушай!"
Нечего делать, и как не поверить наветам
прожитой жизни меня в это место пославшей.

Может быть все-таки ты в тишине совершенной
дашь мне совет, если ты меня видишь оттуда.
Я не надеюсь, ведь ты не меняешь решений.
Все мои шансы одна лишь забава, причуда.


Скала мореного дуба, притворившаяся буфетом…

Скала мореного дуба, притворившаяся буфетом,
стол на двадцать персон под крепдешиновым абажуром
вплывают в мой сон и память под водкой и марафетом,
и я поднимаю руки, как в лагере перед дежурным.

Старик в парчовой ермолке, женщина с поварешкой,
стена с золотым обрезом Брокгауза и Ефрона,
корюшка и селедка с разваренною картошкой -
все осталось на месте, словно во время оно.

Двадцать четвертое мая, а крайнее место пусто,
и пустота наступает от занавесей до дивана,
и ничего не скажешь по воле Сорокоуста,
и тает последней каплей эта последняя рана.

Утренний кофе на Батумском морском вокзале
Великий кофе на морской веранде.
Батум, как кекс, нарезан на куски.
А сливки по утрам невероятно,
Невероятно, сказочно густы.

Зеленый воздух булькает в рубахе,
Прохлада загребает не спеша -
Не стоит поворачивать обратно,
Бесповоротно надо жить, душа.

Тебя кофейник прошлый не накормит,
Не сдвинет поезд, отданный на слом,
Не бойся их, припоминай спокойно
На дне веранды за пустым столом.

Минувшее, как ангел из-за тучи,
Нам знаки непонятные дарит,
Жалеет нас, а может, правде учит,
А может, просто что-то говорит.
Но недоступно это, непонятно; И, спотыкаясь, сетуя, спеша, Не стоит поворачивать обратно - Бесповоротно надо жить, душа.